Красота рядом!

Стоял соломенно-пыльный сентябрь. Солнце нещадно пекло в полдень, нагоняя столбик термометра в тени до плюс тридцати. Небо выгорело в бледно-голубой ситец, воздух был прокалён, а по обочинам песчаных дорог сухо шелестела жёсткая степная трава. Солнце впивалось в белый силикатный кирпич, из которого были сложены двухэтажные корпуса интерната, змеилось по водостокам. Кирпич был тёплым и даже горячим, если приложить к нему ладонь. На дорожках с побеленными бордюрами большую часть дня не было ни души. От цветочных клумб жарко пахло бархатцами, золотыми шарами и малиновой космеей с чуть трепещущими тонкими лепестками.

Что это был за интернат, я уже и не помню – вроде бы один из тех психоинтернатов, что находятся в окрестностях Барнаула. Вокруг вымершей территории сонно шумели одиночные тополя, чуть поодаль зеленел небольшой лесок с песком, в котором буксовали редкие автомобили. Контора интерната была за «периметром», в длинном деревенском одноэтажном здании. Внутри глухо отзывались под шагами дощатые полы, стоял спёртый запах старого дерева. Пыльные окна были засижены мухами. Желтоватая унылая мебель осталась с советских времён – столы и стулья. Одним словом, запустенье и тоска, которые лишь подчеркивались пробивающимися сквозь мутные стёкла и падающими на грязный подоконник солнечными лучами. В холле же, лишённом окон, было темно, пусто и холодно. Неуютный холод осенних ночей пробирался туда сквозь щели и уже не хотел уходить. Уличная дверь скрипела и хлопала, рядом стояли три стула для посетителей, покрытые оборванным коричневым дерматином, но когда на них сидели, никто уже и не помнил.

Дни тянулись медленно, все в нитях золотой сентябрьской паутины. Столы комнаты заполняли подшивки бухгалтерских документов – эти бесконечные сальдо, дебеты и кредиты. Небольшие разговоры, долгие паузы, расслабленность и лень бабьего лета… Пыльная жёлтая дорога до интерната, склады с большими гаражными воротами, с заполненными доверху стеллажами – а там синие халаты, тёплые куртки, брюки, одеяла и покрывала, ведра, разный хозяйственный инвентарь…. А потом снова нагретый асфальт и пыльная дорога…

Однажды мы с Г.А. пошли делать инвентаризацию в один из жилых корпусов интерната, в необычное отделение. Такое не в каждом интернате имеется, а здесь было - закрытое отделение для психически больных преступников - людей, совершивших преступление и по суду признанных невменяемыми. Отделение было мужское и даже внешне отличалось от других. Там не было привычных уютных комнаток со шторами, розовыми покрывалами с рюшечками и картинками на стенах. Зато были решётки на окнах, был дворик, обнесённый колючей проволокой, где проживающие гуляли. И ещё был полумрак длинного тёмного коридора да непривычная тишина.

Мы с Г.А. поднимались по бетонным ступенькам лестницы как-то неуверенно, не зная, чего ожидать. Сестра-хозяйка отделения, приветливая и озабоченная женщина лет пятидесяти, провела нас в свою маленькую кладовку, где все было на расстоянии вытянутой руки, и стала пересчитывать на полках чистые простыни и пододеяльники. Мы стояли и смотрели. Мне кажется, почувствовала я что-то интуитивно, каким-то шестым чувством, оглянулась. Они были там. Несколько человек, в проёме открытой двери, в полной тишине. В больничной одежде, с высеченными из камня сумрачными лицами. Изучали, не отводя глаз. У меня прошёл холодок по коже. Мелькнула мысль о сестре-хозяйке – как она не боится поворачиваться к ним спиной? Словно услышав мои мысли, женщина обернулась, осеклась на полуслове, но тут же продолжила пересчитывать пододеяльники. Как мне показалось, чуть дрогнувшими руками.

Потом мы пошли по отделению. Они проследовали за нами, другие вышли нам навстречу из своих комнат и молчаливой толпой стояли вдоль коридора, в тени квадратных колонн. Пока мы шли, они молча провожали нас взглядом. Я старалась не смотреть им в глаза. Почему? У меня не было чувства, что они сумасшедшие. Было что-то другое, непонятное и потому тревожное. Что скрывалось за этими лицами, совершенно непроницаемыми? Какие ужасные факты биографии? Какая судьба? Какая жизненная история, начиная с детства и до настоящего времени, когда они встали здесь? На эти вопросы не было ответа. Что было по ту сторону тяжёлых взглядов и о чем были почти осязаемо тяжкие думы этих людей в замкнутой атмосфере отделения для психически больных преступников? Я не знаю.

Помню, мы вышли на воздух, буйно цвели астры и гудели шмели. Солнце по-прежнему пекло асфальт, а к шершавой стене отделения можно было приложить руку и почувствовать тепло. Мы шли медленно из-за тяжести в ногах – в них как будто насыпали свинцовый песок. Раздвигали густой воздух, мельком взглядывая на редких прохожих. Нас обогнал, забегая вперёд, Витя, «вольный» пациент:

-А туфельки у неё красные-красные! – и хитро подмигнул.

- Красс-с-сивые!!! – побежал дальше, оглядываясь.

Мы всё шли. Молча. Высоко в белёсом небе как будто звенела, натягиваясь, и всё никак не могла лопнуть какая-то невидимая струна. Она так и не разорвалась, мы просто дошли до конторы и углубились в свои пыльные бухгалтерские тома, заглушив её звон, медленно растаявший вдалеке.

Жаркая погода держалась ещё несколько дней, почти до конца сентября. А потом всё закончилось, стало холодно и непрерывно сыпал мелкий осенний дождь.

Действительно, странно. Привыкаешь к этим шумным улицам, к заставленному домами горизонту, квадратикам окон многоквартирных пяти- и девятиэтажек. Жизнь на маленьком островке безопасности, когда кажется, что этот островок и есть – весь мир, и звёзды над головой – маленькие тусклые лампочки, и едва угадывается над балконом созвездье Большой Медведицы. К ночи замолкает шум машин, крики детей на детской площадке и только гудят ночные поезда, которые напоминают, что где-то ещё, кроме Рубцовска, есть жизнь. Но быстрее задергиваешь штору и ныряешь в электрический уют квартиры. Если и есть где-то там какой-то другой мир… то, скорее всего, он тебе просто показался.

Старые частные дома нашего города... Идёшь по улице и смотришь на них, как на старых друзей. В отличие от типовых панелек-многоэтажек, частные домики все разные. Они такие живые и дышат историей, тёплой стариной. Почему-то именно в таких одноэтажных кварталах я не чувствую себя одинокой. Поколения живущих и живших здесь людей встают передо мной. Вот семья бабушки и деда. Их дом на проезде Зелёном. Я не знаю, почему так назвали улицу, но она и вправду была во времена моего детства зелёной. С одной стороны дороги росли большие поднебесные тополя, шумели листьями. За тополями у перекрестка расползались заросли молодых побегов клёна, полные внутри паутины, каких-то насекомых, старых трескучих сучков, и иногда ещё в глубине куста поблёскивали среди пожухлой листвы детские сокровища в виде пузырьков от духов, например, или ярких фантиков от конфет. С другой стороны улицы деревьев не было, но зато лежал шелковистый ковер мягкой гусиной травы с островками серебристой лебеды. В дорожной пыли купалось яркое солнце, и дорога эта неизменно выводила к знакомым зелёным воротам, которых больше нет.

Дома бабушек и дедушек уводят в далёкое детство, в те дни с голубыми промытыми небесами, с дурманящим запахом деревьев и цветов, с синим колким морозцем и малиновой седой зарёй, с  льющейся на рыхлые грядки прозрачной водой из шланга, кустами чёрной смородины у забора, зарослями малины выше нашего роста, колючими стеблями садовых роз. Мир был тёплый и живой, и мы тогда ещё жили вечно.

Когда я вижу старые дома на улицах, они порой уводят меня ещё дальше, в прошлое, в дожизненную мглу, а оттуда прямиком – в чужие жизни. Когда я гляжу на какой-нибудь старый дом, то порой ловлю себя на мысли, что хотела бы прожить эту другую жизнь, как будто мне тесно в рамках своей собственной. Вот как если бы можно было представить, что меня нынешней нет, и памяти моей тоже нет – а есть я другая, с другим именем, родившаяся под другой звездой. Кем бы я была, если бы выходила пасмурными вечерами на порог дома из потемневших брёвен с голубыми узорчатыми наличниками и белыми оконными рамами, чтобы вдохнуть горьковатый осенний воздух и послушать, как шелестят сухие жёлтые былинки у крыльца?  Если бы считала этот чужой дом своим, знала каждую трещинку на асфальте двора, каждый кустик? Если бы в этом доме жили и умирали мои предки, а ещё раньше кто-то на заре становления города строил дом с нуля…. А если бы жила я и тогда, в те века, что вижу как сквозь мутное стекло? Моими родственниками могли быть эти староверы, построившие крепкий сруб-пятистенок в глубине усадьбы, за глухим забором. Или вон те, пришедшие на Алтай из степей Украины, поставившие здесь хату с белёными стенами и вышитыми красным занавесками. Красивую хату с палисадником, широким двором, телёнком в закуте. Они жили большой семьей и варили борщ, которые и не снился местным старожилам…

Ощущая в себе горячую кровь первопоселенцев - покорителей далёкого края, как бы я себя чувствовала, если бы жила в маленьком саманном домике с видом на Алей? О чем бы думала, сидя каждый день на крылечке, глядя в мутные тихие воды скифской реки, провожая взглядом угасающий степной закат?

               Каждый дом на каждой улице – мой. В одном я жила в прошлом веке, родилась в нём и умерла; на растрескавшиеся в голубоватой штукатурке стены другого утром ложились золотистые отсветы, и высыхала роса в саду, где я выращивала яркие цветы. В третьем были слышны крики и смех моих детей, хлопал о землю мяч в предвечерней тишине. Там мы с мужем часто потом сидели в обнимку на лавочке, старенькие, глядя усталыми слезящимися глазами в выцветшую улицу, вдыхая пустой, без запахов воздух. В четвёртом – я влачила свой длинный одинокий век. У ворот пятого росли пахнущие до одурения метёлки жёлтых цветов, а в прохладной тени старых дубовых брёвен, сложенных штабелем у забора, копошились влажные улитки. Шестой – продали, когда меня не стало, мне грустно мимо него ходить. Седьмой мы строили когда-то вместе – дерзкие и молодые. Он тоже уже старится, от берёзы во дворе стоит непрерывный шелест и мелькают под ногами солнечные пятна…

Сады моей души всегда узорны,
В них ветры так свежи и тиховейны,
В них золотой песок и мрамор черный,
Глубокие, прозрачные бассейны.

Н. Гумилев

Вы когда-нибудь задумывались, что условия, в которых живет человек – его дом, его комната, его окружающий мир так похожи, в чем-то являются отражением внутреннего мира его души?

У некоторых людей душа – неуютная, мятущаяся, смятенная. В ней как будто все время дует ветер, окна открыты настежь, с рам облупилась краска, а форточка хлопает сломанным замком. Их все время бросает из стороны в сторону, они ненавидят самих себя, ненавидят других и снова сами себя, взбалмошны, истеричны, расдерганы. Куда-то бегут, что-то ищут, но в итоге всегда оказываются в своем неуютном мирке с хлопающей створкой окна, где другие иногда большие хозяева, чем они сами. Отношения с этими другими такие же напряженные – то приближают их, то удаляют, но в итоге никуда не могут убежать от самих себя в другом. Постоянно чего-то требуют, как будто это другие должны закрыть форточку и сделать ремонт в неухоженной квартире. У таких людей и дома бывает такая же обстановка. Старая рассохшаяся мебель, имущественные дрязги с родственниками, на ребенке грязные колготки, разбросанные вещи, неметеный пол, хронический бардак, паутина в углах. Там где они появляются, всегда оказывается неуютно и серо. Это не они вяжут красивые вещи детям, украшают дом картинками или рукодельными салфетками, горшками с цветами. Они все время куда-то спешат и ничего не успевают, падая в изнеможении, утомленные этим миром, который заставляет крутиться их, как белок в колесе. Боятся остановиться хотя бы на минуту, чтобы понять, как непригляден их мирок и как же неуютна их душа.

Звенящие ёлочные шары детства. Молочные реки с кисельными берегами. Пора непреходящего волшебства... Деды Морозы и Снегурочки, деревенские печки в домах, подарки, праздники. Любимые и близкие люди рядом… С детства окутывает новогодний праздник, как никакой другой, ощущение сказки. Но куда исчезает сказка с возрастом? Мне кажется, нет такого человека, который бы не задумывался об этом. Почему ее ждешь как чуда, а чуда все-таки не происходит? В лучшем случае происходит хорошая дружеская вечеринка. В худшем – стандартный просмотр новогодних огоньков, которые кажутся все более скучными год от года. Праздник входит в дом под речи президента по ТВ и звон бокалов. Но где же оно - то самое, которое предвкушается за два месяца, таинственно мерцает на полках супермаркетов шариками и гирляндами, светится в морозном воздухе, пушится в зеленых лапах ёлок и бесследно растворяется с последним ударом курантов? Когда в конце ноября появляются на полках магазинов первые вороха мишуры и ёлочные шары, мы смотрим на это с усмешкой, вздыхая и где-то даже скептически – ну вот, опять.… А, ну понятно, маркетинговый ход…. Но потом - чем дальше, тем больше начинает нас забирать – медленно и властно. И вот в предновогоднюю неделю мы уже, не желая признаваться самим себе, снова ждем этого чуда, думая, надеясь – а вдруг? А вдруг именно в этот раз оно произойдет?

Но вот очередной Новый год пришел, а сказка почему-то не случилась. И наступает серый похмельный рассвет. Сквозь шторы занавешенного окна пробивается мутноватое солнце дня, ознаменовавшего собой прекращение сказки, если даже она и была. Солнце рассеивает чары. И первое чувство – слава Богу, все позади. Забыть, скорее забыть свой провал, свое фиаско, свою неудачу. Вытеснить из памяти. Конечно, если присмотреться, то сказка все же есть. Она в нежном дыхании новогоднего рассвета, во встающей из степи заре в малиновом и голубом, в льдинках инея, шорохе снежинок, слетающих с открывающегося окна на вашу руку, щебете птиц, застенчивой улыбке морозного утра. Но ведь это не совсем то, чего ждали…. Я тоже давно пыталась понять, куда девается сказка. Почему в детстве она есть, а потом – нет. Или почему она есть у других – а не у меня? Ведь если другие выглядят такими веселыми и счастливыми – то у них есть эта сказка? Или они просто стараются выглядеть счастливыми? А может, и я со стороны так выгляжу?