Красота рядом!

Вспоминается ранняя весна: мне пять лет, я стою на ещё холодном апрельском асфальте своего детского сада. Асфальт такой серый, с бугорками, шершавый. Чуть пригретый солнцем. На нём начерчены мелом классики, и я прыгаю: раз-два, раз-два…. Вперёд-вперёд, вправо-влево, и снова вперёд на одной ноге. Огонь-вода-солнце. Разворот и назад – раз-два, раз-два. Где-то рядом за кадром фигура отца. Я в коричневом осеннем пальто с пояском, в красной, с разноцветными полосками косынке, шерстяной, с бахромой по краям. Туфли светло-коричневые, старинные, бабушкины. Вернее, не совсем бабушкины, а одной из моих тётушек, найденные мною в бабушкиной кладовке и прибранные к рукам (они же были ещё хорошие, с каблучками и стучали по асфальту!).

           Пять лет. Когда я думаю об этом с высоты своего нынешнего возраста, небольшой холодок проходит по спине…. Всего пять лет отделяет меня от вечности, от точки «ноль» на оси координат, с которой начат отсчёт. Что это – эти несколько лет, зим или вёсен? Ведь это же пустяк. Пять лет – это время моей учебы в университете, пролетевшее когда-то словно одно мгновение. Пять лет – это учеба в старших классах школы – седьмой, восьмой, девятый, десятый. Да, и одиннадцатый. Моя новая восьмая школа, четвёртая по счёту в череде моих школ - и так быстро всё промчалось, в общем-то. И так было давно. Прошло уже три года, как я не работаю корреспондентом газеты. Уже больше пяти лет я иногда бегаю в тёплый сезон на школьной спортплощадке. Скоро два года, как умерла моя любимая кошка…. Сколько уже было таких временных отрезков, которые могли бы уместиться в эти пять лет…. Вот я оглядываюсь назад, и память натыкается то на один, то на другой, то на третий…. Выглядывают из тумана верстовые столбики, знаки, памятные вещи, люди, дома, города. Так уютно и спокойно среди этих столбиков, заборчиков, знаков. Улицы, люди.

А тогда, той ранней весной, не было ничего такого. Отмотать пять лет назад – а там точка «ноль», за которой ничего нет, пустота. За которой - та самая, жуткая, леденящая кровь вечность. Она была так близко – просто руку протяни. След её еще не растаял в вихре будней, она ещё задевала меня своим крылом. Я стою совсем рядом с ней, но мне не страшно. Вечность бездонная, прозрачная, с синими глазами, пробегающая еле заметной рябью по лужам, отражающаяся в лужах ванильным апрельским небом, с резко пахнущими почками тополей.

               У меня почти нет прошлого. Поэтому я обычно ни о чём не вспоминаю, не погружаюсь в текучие нежные образы с головой. У меня почти нет будущего, потому что нет целей, планов, мечтаний, обязательств, долгов. Вернее, будущее есть, но оно пока маленькое, детское: прийти из детского сада домой и собрать конструктор, в котором вечно не хватает деталей или остаются лишние (жёлтый пластмассовый конструктор  с синими болтиками и гайками – надо собрать подъёмный кран). Погулять по лужам. Построить ледяную горку на следующий год (хотя, нет, это слишком далеко), ждать летом в гости сестру. Зато у меня есть настоящее, и оно бесконечно. В нем нет прошлого или будущего, оно существует всегда. В нём дует сырой весенний ветер, в нём рука отца и его широкие шаги. В нём шум машин на улице, чернильные по обочинам брызги и сухие пятачки тротуара с черными трещинками, пригретые солнцем. В нём бабушкины туфли и коричневое пальто, в котором тепло, даже жарко. В нём по веткам вдоль дороги - звонкие синицы и сумасшедшие воробьи. В нём мелом расчерчены классики, тягуче-сладкий вечерний воздух и прыжки по асфальту в тишине.

Шёл 2001 год, мы только что окончили институт и поехали в гости к подруге в Горный Алтай. То была моя первая поездка в эти места. Горы синели, ошеломляли, окутывали бархатом зелёных лесов, втягивали в чёрные провалы каменных гротов. В закоулках змеилась тьма, по горам шли клочьями вязкие ночные туманы, уходили дождями к звёздам. Белые и синие туманы. Спала деревушка в сердце каменных гор. В Усть-Семе, я помню, постоянно шумела река. Вдоль Чуйского тракта рядами шли избы с замшелыми дремучими крышами, а за избами – седая, бурливая, холодная Катунь. Монотонно шумела, гудела, ворчала, донося по вечерам холодную морось и сырость. На берегах у камней стоял белый пенистый гул.

Мы жили в одном из этих старых домов, деревянном, с русскими узорчатыми ставнями – такими, какие были принесены сюда традицией переселенцев из европейской России больше чем две сотни лет назад. Да, ставенки… Коричневой краской дом, красно-белые ставенки, и глухо ворочается на камнях река. Мы спали в палатке на дальнем конце огорода, за делянкой картофеля. Палатка стояла на горном склоне, и весь огород лежал на горном склоне, и ноги постоянно съезжали вниз, оказываясь в мокрой росе. Сразу за огородами строилась колоннами горная тайга, чернела ввысь. Картошка цвела белыми и сиреневыми звёздами, пахнущими ночной прохладой. С закатом картофельные звёзды матово светились в сумерках и гасли, но становились ярче синие звёзды небосвода. Дом был зажат между страшной рекой и жутким лесом. Дом темнел, прятался, вжимался в землю. Дом плыл в своей каменной колыбели под тяжёлыми страшными звёздами. В горных трещинах и распадках, в потайных углах шептались духи. Они смотрели из каждого куста, из-под каждого листочка неподвижными белесыми глазами. Духи были древними как горы. Они жили и в старом доме, и в покосившейся бане. И в скрипучих ставенках дома, и в подполе, и под железными кроватями. От них можно было спрятаться, только если залезть с ногами на высокие перины и укрыться ватным одеялом с головой. Но иногда духи прокрадывались в сны.

Другим вечером мы пошли на мост. Тот самый мост, что перебрасывает Чуйский тракт на противоположную сторону Катуни в тихое село Камлак, где жёлто-малиновые закаты и тихо шуршит по крышам ночной дождь. На мосту спокойно и гулко печатались шаги. Мостовой асфальт дышал тишиной, отдавая дневное тепло, впитываясь в сумрак и сырость. Мост дрожал под колёсами грузовиков. Мимо иногда проезжали грузовики в высокогорные деревни, в вечереющих горах замирающим эхом таял их след. Над рекой исчезало время. Катунь мерно шумела, погружаясь в свои туманы и сон, белый туман дышал над водой. Белый молочный туман вплетался в ткань сумерек. Туманом курились островки, белым молоком тумана…. Всё темнее и глуше юго-восток. Уходило время, уплывало с тёмной водой, уходило тихо под мостом в молчаливом шуме, оплетая опоры моста, свивая тугие струи зелёной воды. Время уходило в рассветы, вслед за угасающим днём в сторону солнечной Оби и голубых шалфейных степей. А с гор спускалась ночь щупальцами тумана. Горы становились темнее и глуше, ложились на воду дымной пеленой облака…. Река была тосклива и печальна, река была вечна, река несла забвение и сны. Река уносила все тревоги, река забирала память. По берегам каменели леса, пропитывались туманами, зябли от туманов. Всё уходило в запретный мир, уходило в ночь. Через зубчатые горбушки гор медленно сочилась ночь.

Оса нарезает круги вокруг стола, стоит глухой подземный гул. В душном воздухе – масляный электрический отсвет грозовых туч. Циркулярка натужно-монотонно пилит вдалеке. Вздрагивают стебли острой июльской травы, доверху набитой жуками, муравьями и распарено-тяжёлой атмосферой полудня. Ветер колышет зубчатые листья винограда. Он дрожит, бьётся о проволоку и звенит. Предгрозовое небо легло всей тяжестью на полотняный навес у беседки – тот вот-вот лопнет и на землю выльется грозовое лето июля. Да, сейчас июль. Молнии режут день. Недавно прошел мой очередной день рождения, и если со мной ничего не случится в этом году, то я наверняка выживу и буду жить. Смотреть, как в беседке падают на пол сухие звезды отцветающего эхиноцистиса. Слушать, как хлопает дверца машины соседей. Сосед ходит по огороду, дымится краснотой. Наклоняется, синие наколки с рук хищно стекают на сопревшие от жары грядки. Молча свивает лук в тугие пучки. Сижу и смотрю. Ветер обдувает моё вспотевшее тело, несёт короткую прохладу и исчезает в безмолвии. Вокруг столько мира, что я не нахожу слов. Мир огромен и бессловесен, невыразим в своём величии. Оплетающий беседку эхиноцистис пахнет созревающими ёжиками и белыми молочными звёздами. Сквозь сетку листьев –  звёздчатые цветы. Светят листья зелёным солнцем. Сухие звёзды невесомо осыпаются вниз, их носит по полу лёгкий ветер. Вся беседка полна звёздами, тучами и грозовой тишиной. Нет времени. Как было, так и будет, пробегут века, нас забудут, а белые звёзды останутся, они бессмертны. А вот кузнечик, прострекотавший в высокой траве, очень даже смертен. Не пройдет и пары месяцев, как осенний норд-ост понесёт пустую шелестящую оболочку по подмёрзшим ржавым лугам.

На зелёном винограде играют пятнышки света. Наливаются тяжёлые грозди. Весёлый зелёный виноград – ягоды крупные, круглые, кислые и тугие. Нагреты солнцем, томятся, отражая горизонт – тоже круглый, выгнутый дугой, утомленный июлем и грозами. Сонные деревья дышат в знойном мареве, наполненном тягучей тёмно-сизой тоской. Шёлково переливается на ветру берёза. Кличет коршун в недосягаемой вышине. Если выйти из беседки на свет, зарябят тени белых облаков, затопит жгучим солнцем глаза, а коршун уже не виден. Только протяжная трель, зовущая вдали. Вдыхаю горячий воздух, он согревает изнутри, заполняя каждую клеточку, расплавляя границу между мною и тканью перегретого дня. Пахнет навозом, деревянно стучат молоточки где-то рядом. Хлопает под ветром тент. На скатерти – белые и зелёные ромашки на голубом. Спят за полями сёла. Не могу оторваться от приземлённости…

Звенящие ёлочные шары детства. Молочные реки с кисельными берегами. Пора непреходящего волшебства... Деды Морозы и Снегурочки, деревенские печки в домах, подарки, праздники. Любимые и близкие люди рядом… С детства окутывает новогодний праздник, как никакой другой, ощущение сказки. Но куда исчезает сказка с возрастом? Мне кажется, нет такого человека, который бы не задумывался об этом. Почему ее ждешь как чуда, а чуда все-таки не происходит? В лучшем случае происходит хорошая дружеская вечеринка. В худшем – стандартный просмотр новогодних огоньков, которые кажутся все более скучными год от года. Праздник входит в дом под речи президента по ТВ и звон бокалов. Но где же оно - то самое, которое предвкушается за два месяца, таинственно мерцает на полках супермаркетов шариками и гирляндами, светится в морозном воздухе, пушится в зеленых лапах ёлок и бесследно растворяется с последним ударом курантов? Когда в конце ноября появляются на полках магазинов первые вороха мишуры и ёлочные шары, мы смотрим на это с усмешкой, вздыхая и где-то даже скептически – ну вот, опять.… А, ну понятно, маркетинговый ход…. Но потом - чем дальше, тем больше начинает нас забирать – медленно и властно. И вот в предновогоднюю неделю мы уже, не желая признаваться самим себе, снова ждем этого чуда, думая, надеясь – а вдруг? А вдруг именно в этот раз оно произойдет?

Но вот очередной Новый год пришел, а сказка почему-то не случилась. И наступает серый похмельный рассвет. Сквозь шторы занавешенного окна пробивается мутноватое солнце дня, ознаменовавшего собой прекращение сказки, если даже она и была. Солнце рассеивает чары. И первое чувство – слава Богу, все позади. Забыть, скорее забыть свой провал, свое фиаско, свою неудачу. Вытеснить из памяти. Конечно, если присмотреться, то сказка все же есть. Она в нежном дыхании новогоднего рассвета, во встающей из степи заре в малиновом и голубом, в льдинках инея, шорохе снежинок, слетающих с открывающегося окна на вашу руку, щебете птиц, застенчивой улыбке морозного утра. Но ведь это не совсем то, чего ждали…. Я тоже давно пыталась понять, куда девается сказка. Почему в детстве она есть, а потом – нет. Или почему она есть у других – а не у меня? Ведь если другие выглядят такими веселыми и счастливыми – то у них есть эта сказка? Или они просто стараются выглядеть счастливыми? А может, и я со стороны так выгляжу?